Легенда о Побратиме Смерти - Страница 91

— Вот уж разинут они рты, когда прорвутся, — сказал Лин-цзе, спустившись к Друссу.

— Какой она будет вышины?

— Мы задумали двенадцать футов впереди, десять сзади. Но для этого нужен ворот покрепче и подпорки.

— Выломайте половицы в верхних комнатах. Ставьте их крест-накрест.

Вернувшись на стену, Друсс надел свой колет и перчатки с серебряными шипами. Человек Талисмана, Горкай, подошел к нему.

— При следующей атаке рядом с тобой будет биться Острый Рог. Это Барцай, их вождь. — Друсс кивнул и пожал руку коренастому надиру.

— А что, ребята, — с усмешкой спросил он, — вы деретесь так же хорошо, как Одинокие Волки?

— Лучше, — проворчал молодой воин.

— Не хочешь ли побиться со мной об заклад, парень?

Глава 12

При ярком свете луны Талисман и Лин-цзе смотрели, как готиры уносят своих убитых и раненых. Люди с носилками двигались слаженно и проявляли немалую храбрость, подходя к самым стенам. Надиры в них не стреляли — Талисман запретил. Не из милосердия, а потому, что каждого раненого надо кормить и поить — пусть враг истощает свои припасы. Мертвых надиров заворачивали в одеяла и складывали в прохладной гробнице.

— У них шестьдесят четыре убитых и еще восемьдесят один ранен, — радостно сообщил Лин-цзе. — Мы потеряли втрое меньше.

— Двадцать три убиты и еще восемь больше не смогут сражаться.

— Так ведь это хорошо?

— Их в десять раз больше, чем нас. Потерять даже впятеро меньше — не так уж мало. Впрочем, как говаривал Фанлон, худшие всегда гибнут первыми — самые неумелые или самые невезучие. Нынче мы хорошо потрудились.

— Уланы так и не ходили в атаку, — заметил Лин-цзе.

— Их кони утомлены и нуждаются в воде — да и люди тоже. Утром их повозки выехали снова и не вернулись. Кзун все еще удерживает водоем.

Лин-цзе подошел к краю стены.

— Хотел бы я принести сюда тело Квинг-чина. Меня печалит, что дух его блуждает в Пустоте слепым и изувеченным.

Талисман не ответил. Два года назад они, трое надиров, задумали отомстить за смерть своего товарища. Они похитили сына Гаргана и убили его, точно так же ослепив и изувечив его труп. Теперь насилие описало круг, и Квинг-чин лежит, как холодное свидетельство тщеты всякой мести. Талисман потер глаза.

Пахло горелым деревом. Ворота пережили две атаки — готиры поливали их маслом, пытаясь поджечь. Но попытка не увенчалась успехом, и двадцать готиров расплатились за нее своими жизнями. Талисман вздрогнул.

— Что с тобой, брат? — спросил Лин-цзе.

— Я больше не питаю к ним ненависти.

— К готирам? Но почему?

— Пойми меня правильно, Лин-цзе. Я буду сражаться с ними, и если будет на то воля Богов Камня и Воды, увижу, как их башни рухнут и города падут. Но я больше не могу их ненавидеть. Когда они убили Зен-ши, мы жаждали крови. Помнишь ужас в глазах Арго, когда мы заткнули ему рот и выволокли из комнаты?

— Еще бы.

— Теперь его отец лелеет в сердце ненависть — она сидит у него в горле, как нетопырь, рвущийся на волю.

— Он сам виноват во всем — он всегда ненавидел надиров.

— Да — но почему? Может, надиры причинили ему в юности какое-то зло? Я мечтаю увидеть надиров едиными и гордыми — но никогда больше не стану ненавидеть своих врагов.

— Ты устал, Окаи. Тебе надо отдохнуть. Ночью они больше не пойдут на приступ.

Талисман сошел со стены. Носта-хан ушел, и никто не видел, как он покинул святилище. Шаман пытался пройти к Зусаи, но Горкай стоял на страже у ее дверей.

Талисман подумал о ней и сразу увидел, как она идет через двор в белой рубашке из блестящего шелка и серебристо-серых штанах. Она подошла к нему и обвила руками его шею.

— Теперь мы вместе, отныне и навеки.

— Отныне и навеки, — согласился он.

— Пойдем. У меня есть душистое масло, и я прогоню прочь твою усталость. — Она взяла его за руку и повела к себе.

Друсс и Зибен смотрели на них с западной стены.

— Любовь в царстве смерти, — сказал Друсс. — Это хорошо.

— Ничего хорошего тут нет, — отрезал Зибен. — Все это дело смердит, как протухшая рыба. Лучше бы я никогда сюда не приезжал.

— Они говорят, ты великий лекарь.

— Скорее швея. Одиннадцать человек умерли у меня на столе, харкая кровью, Друсс. Не могу выразить, как мне тошно от этого. Ненавижу войну и воинов тоже. Отребье рода человеческого!

— Что не помешает тебе петь о них, если мы выживем.

— Это еще что за речи?

— А кто же воспевает воинскую славу, честь и благородство? Только не солдаты — они-то видели выпущенные кишки и воронье, выклевывающее глаза мертвецам. Нет, это делают поэты. Это они пичкают молодежь героическими историями. Сколько молодых дренаев, слушая твои поэмы и песни, лелеют мечту о битве?

— Вон ты как повернул. Выходит, поэты во всем виноваты?

— Не только поэты. Зубы дьявола, насилие у нас в крови. И солдаты — вовсе не отребье рода человеческого. Здесь каждый сражается за то, во что верит. Ты знал это еще до того, как началась бойня. И будешь знать, когда она кончится.

— Она никогда не кончится, Друсс, пока существуют люди с мечами и топорами. Вернусь-ка я лучше в лазарет. Как твое плечо?

— Жжет, как сто чертей.

— Это хорошо, — устало улыбнулся Зибен.

— Как там Нуанг?

— Отдыхает. Раны у него не смертельные, но больше он драться не будет.

Зибен ушел, а Друсс растянулся на стене. По всей ее протяженности спали измученные надиры, и многие, возможно, наслаждались сном в последний раз.

«Может, и я завтра умру, — подумал Друсс. — А может, и нет». И он погрузился в сон без сновидений.

Гарган ходил между ранеными, разговаривая с ними и хваля их за храбрость. Вернувшись в шатер, он вызвал к себе Премиана.